Александр Солженицын
Один день Ивана Денисовича
Эта редакция является истинной и окончательной.
Никакие прижизненные издания ее не отменяют.
В пять часов утра, как всегда, пробило подъем – молотком об рельс у штабного барака. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать.
Отчаявшиеся надежды отвечают на пессимистические прогнозы, флегматичная отставка хочет смягчить стремления к более светлой жизни. Среди монохромных оттенков этого романа, который рождается между вальсом и похоронами, есть любовь. В скобках это будет не так хорошо, как вы можете стать доктором в книге: печальные существа без девиантных пароксизмов, ответственных от человечества, а не от договорных обязательств, жертвуя мягко, без героико-патетических всплесков, очаровательный, не будучи красивым. Между зрелыми любовь становится небезопасной через робкие, меланхоличные и напыщенные диалоги Костоглотова с Зоей или Верой Корнилиевой.
Звон утих, а за окном все так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал к параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три желтых фонаря: два – на зоне, один – внутри лагеря.
И барака что-то не шли отпирать, и не слыхать было, чтобы дневальные брали бочку парашную на палки – выносить.
Шухов никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему – до развода было часа полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь, всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку – тоже накормят, но там охотников много, отбою нет, а главное – если в миске что осталось, не удержишься, начнешь миски лизать. А Шухову крепко запомнились слова его первого бригадира Куземина – старый был лагерный волк, сидел к девятьсот сорок третьему году уже двенадцать лет и своему пополнению, привезенному с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал:
Это клише, чтобы сказать о таких романах, которые заставляют вас радоваться окружающей среде, несколько нереальной, которая предлагает урок жизни. Сольенит не предлагает этого, он слишком горький для моралиста. На самом деле, сетка понимания одинакова для любой крупной работы: у кого есть глаза, чтобы видеть, видеть.
Или, если не единственный, самый неясный. Жизнь писателя Александра Исаевича Солженицына давно преследовала российская безопасность, будучи суровым критиком тоталитарной коммунистической системы в России. Из-за жалких условий, в которых он должен выжить, будущий писатель получает злокачественную опухоль, которая повредит всю его жизнь. Рассказ привел Солженина, без всякого намека, ненависть российских властей. Когда публикуется Архипелаг ГУЛАГ, Солженицын получает новые волны ненависти и агрессии со стороны людей, средств массовой информации и властей.
– Здесь, ребята, закон – тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать.
Насчет кума – это, конечно, он загнул. Те-то себя сберегают. Только береженье их – на чужой крови.
Всегда Шухов по подъему вставал, а сегодня не встал. Еще с вечера ему было не по себе, не то знобило, не то ломало. И ночью не угрелся. Сквозь сон чудилось – то вроде совсем заболел, то отходил маленько. Все не хотелось, чтобы утро.
С публичным появлением романа образ большевистского рая разбивается на тысячи осколков, которые пугают интеллектуальный мир. Солженицын находит свой покой. Позже он вернет себе российское гражданство и вернется в свою родину. История не имеет никаких трудностей при чтении или понимании, ее легко сделать и без эстетического зорзоана. Название очень объяснимо, мы являемся свидетелями дня в жизни заключенного в сталинском трудовом лагере в Сибири и бесчисленных уловок, которые вам нужно обратиться, чтобы убедиться, что вы завтра получите.
Способность и способность анализировать Ивана Денисовича помогает ему поймать лучший кусок хлеба, двойную порцию супа и даже сигарету, выкуриваемую после дня работы на открытом воздухе под морозом Сибири. Для Ивана Денисовича еда, разделенная на неряшливый рацион, является причиной того, что он встает с постели на рассвете. Его все существование сводится к нулю, «еда» становится для него метаплазером, единственным, кто пользуется своим холодным сердцем и неуверенностью. Дегуманизация как процесс самоотвода: заключенные ползают по столу, чтобы схватить лучшую пищу, украсть свои пакеты друг с другом, скрыть свою пищу в матрасах, с подозрением относиться к наименьшему жесту надзирателей или даже к их соседу барак.
Но утро пришло своим чередом.
Да и где тут угреешься – на окне наледи наметано, и на стенах вдоль стыка с потолком по всему бараку – здоровый барак! – паутинка белая. Иней.
Шухов не вставал. Он лежал на верху вагонки, с головой накрывшись одеялом и бушлатом, а в телогрейку, в один подвернутый рукав, сунув обе ступни вместе. Он не видел, но по звукам все понимал, что делалось в бараке и в их бригадном углу. Вот, тяжело ступая по коридору, дневальные понесли одну из восьмиведерных параш. Считается, инвалид, легкая работа, а ну-ка, поди вынеси, не пролья! Вот в 75-й бригаде хлопнули об пол связку валенок из сушилки. А вот – и в нашей (и наша была сегодня очередь валенки сушить). Бригадир и помбригадир обуваются молча, а вагонка их скрипит. Помбригадир сейчас в хлеборезку пойдет, а бригадир – в штабной барак, к нарядчикам.
В лагере сон никогда не бывает полным и успокаивающим, а не сном, в каждой клетке тела есть страх, который вы увидите, если завтра вы не скажете правильную вещь, если вы не взвесите свои слова, импульсы коммунистическому блоку держите вас под своей загрузкой. Дезинтеграция Солженицыну является символом самопотеря, и Иван Денисович, и другие задержанные почти слышат их мысли и чувствуют их намерения; они все хотят пройти через колючую проволоку, все хотят убить тех, кто каждый день их поднимает, чтобы убежать от сибирского мороза.
И во взаимном хоре каждый спрашивает, в то же время: зачем бегать? Как только мы прибыли сюда, как только страдание распространилось по нам, как старая и плесневая штукатурка, как только мы не сможем очиститься, где мы можем убежать? Иван Денисович выживает из-за ужасной работы, которой он подвергается. Жесткая физическая активность не оставляет места воспоминаниям или печальным мыслям. В лагере работа спасает и борется. Эта де-персонализация также имеет конструктивный аспект: заключенные ценят каждый найденный или скрытый объект, от электрического алюминиевого кабеля, из которого они могут делать ложки, из смоляных картонных коробок, которые могут служить окнами для окон без окон, пильными дисками, которые могут служить ножами и скрываться от глаз стражей.
Да не просто к нарядчикам, как каждый день ходит, – Шухов вспомнил: сегодня судьба решается – хотят их 104-ю бригаду фугануть со строительства мастерских на новый объект «Соцбытгородок». А Соцбытгородок тот – поле голое, в увалах снежных, и прежде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать – чтоб не убежать. А потом строить.
Мир Александра Соленинина - это тот, который показывает, насколько велики пределы человеческой природы, и что страдания, которые могут разрушить душу, только делают ее совершенной и как-то ее спасают. Конечно, сама книга могла быть написана только об истории возникновения и реакции первой книги Александра Солженицына.
Как насчет Ивана Денисовича? Ему 40 лет, и он уже исполнил восемь лет с тех пор, как Гюлаг, примерно столько же времени, сколько Сольенинец в ГУЛАГе имел стандартное наказание в течение десяти лет. Очень опытный заключенный из лагеря. Он оставил жену и два «конана» дома, его сын мало умирал. Рабочая жена колхоза запретила им отправлять им пакеты с учетом огромных материальных трудностей, но, несмотря на это, она надеется получить ее каждую неделю. Они пришли, чтобы вырвать копов мертвых лошадей, увлажнить эту роговую грязь в воде и проглотить ее.
Там, верное дело, месяц погреться негде будет – ни конурки. И костра не разведешь – чем топить? Вкалывай на совесть – одно спасение.
Бригадир озабочен, уладить идет. Какую-нибудь другую бригаду, нерасторопную, заместо себя туда толкануть. Конечно, с пустыми руками не договоришься. Полкило сала старшему нарядчику понести. А то и килограмм.
Ни один боезапас не стрелял. И поэтому, медленно, немцы поймали их через леса и взяли их. Но Шухов после захвата немцами из-за дезорганизации и огромного количества советских заключенных ему удалось убежать и вернуться к линиям Советский, вместе с четырьмя товарищами. На месте были собраны два советских митраля, только Иван Денисович и еще один товарищ, преуспевающий в краже. Когда их допросили, они признались, совершенно невдохновляясь, что они два дня пали пленными немцам, а затем убежали. Заключенные?
Ах, твоя мать и т.д. За это незначительное преступление им дали десять лет лагеря. В лагере было еще два года, но освобождение не было безопасным вообще, многие из приговоров которого истекли, автоматически продлевая их или депортируясь в Сибирь. 
Александр Солженицын использует описание одного дня в жизни обычного заключенного из одного из десятков советских лагерей ГУЛАГа во время позднего периода Сталина, чтобы обеспечить полную рентгенограмму жизни в ГУЛАГе, а также человеческих механизмов, которые функционировали в эти парасообщества в рамках тоталитарного советского общества.
Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти косануть, от работы на денек освободиться? Ну прямо все тело разнимает.
И еще – кто из надзирателей сегодня дежурит?
Дежурит – вспомнил: Полтора Ивана, худой да долгий сержант черноокий. Первый раз глянешь – прямо страшно, а узнали его – из всех дежурняков покладистей: ни в карцер не сажает, ни к начальнику режима не таскает. Так что полежать можно, аж пока в столовую девятый барак.
Прежде всего следует отметить социальную стратификацию. Здесь, мальчики, тайга - это закон. Но здесь живут люди. Это лизание блондинок, он надеется в лазарет и тот, кто стучит в дверь леди. - Это жизнь заключенного. Шухов привык. Вы должны быть всегда настороже, потому что в любой момент вы можете получить чью-то шею. Самым важным для задержанного было не думать о будущем и, особенно, о периоде освобождения: С тех пор именно через тюрьмы и лагеря Иван Денисович решает подумать о том, что будет на следующий день или больше года, и как и что делать, чтобы накормить свою семью.
Вагонка затряслась и закачалась. Вставали сразу двое: наверху – сосед Шухова баптист Алешка, а внизу – Буйновский, капитан второго ранга бывший, кавторанг.
Старики дневальные, вынеся обе параши, забранились, кому идти за кипятком. Бранились привязчиво, как бабы. Электросварщик из 20-й бригады рявкнул.
Александр Солженицын
Для него боссы теперь думают и делают это проще. И у государства есть лето и зима, и это лето и зима. Кто главный враг заключенного? Он просто отдыхает всю ночь в бараках, но он большой босс, и он никого не боится. Напротив, все они боятся его. Некоторые льют их охранникам, другие наказывают его рукой. Задержанные обычно использовались для всех видов промышленных целей или строительства транспортных маршрутов, являясь бесплатной, неприхотливой, неприхотливой рабочей нагрузкой, организованной в командах: Однако команда лагеря считается не боссами, они подталкивают задержанных сзади, но даже задержанные нажимают друг на друга.
Один день Ивана Денисовича
Эта редакция является истинной и окончательной.
Никакие прижизненные издания её не отменяют.
А. Солженицын Апрель 1968 г.
В пять часов утра, как всегда, пробило подъем - молотком об рельс у штабного барака. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать.
Дело в том, что: либо все получают дополнение, либо все голодают. Будь здоров и стреляй, сволочь! В этих условиях лидер группы, также принадлежащий, играет важную роль. «Геру суровый, но лидер команды еще более суровый». Существует также философия самых важных событий в лагере: еда. На самом деле этот аспект доминирует над мыслью заключенного почти все время, потому что его голод был настолько глубоким, что он настолько сильно затронул тело, что он положил все существо и, прежде всего, мозг. Помимо засыпания, задержанный живет в лагере десять минут в полдень и пять минут в полдень и ужин.
Звон утих, а за окном все так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал к параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три желтых фонаря: два - на зоне, один - внутри лагеря.
И барака что-то не шли отпирать, и не слыхать было, чтобы дневальные брали бочку парашную на палки - выносить.
Шухов никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему - до развода было часа полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь, всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку - тоже накормят, но там охотников много, отбою нет, а главное - если в миске что осталось, не удержишься, начнешь миски лизать. А Шухову крепко запомнились слова его первого бригадира Кузёмина - старый был лагерный волк, сидел к девятьсот сорок третьему году уже двенадцать лет и своему пополнению, привезенному с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал:
Каждый день суп один и тот же - это зависит от овощей, с которыми был поставлен зимний лагерь, Вы должны есть с мыслью, сосредоточенной только на еде, смотрите сейчас, вы немного кусаете, а в воскресенье вы месите ее своим языком и сосите ее в рот и он почувствовал весь запах этого сыпучего хлеба. Что он ел восемь или девять лет?
Когда груды костей собираются на стол, один из тех, кто придет, в свою очередь, созревает ими своей ладонью, опускает их и трясет их подошвами. 
«Что еще не сделано для части теплой теплоты!». Задержанные имели реальные физические битвы, чтобы получить доступ даже к зараженному кипению, где в самом счастливом случае был замороженный картофель или следы рыбы. Размахивая орденом, стоящим на ногах, - за румянец смеха, который им подходит. В общем, вечерний напиток всегда намного дольше, чем утром: утром заключенного нужно кормить лучше, а вечером он засыпает он в любом случае. Счастливчиками были те, кто получал пакеты дома, потому что еда и табак были не только строго пищевой ценностью, но и намного больше, будучи настоящей монетой лагеря.
Здесь, ребята, закон - тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму <Кум - по-лагерному - оперуполномоченный, - прим.автора> ходит стучать.
Насчет кума - это, конечно, он загнул. Те-то себя сберегают. Только береженье их - на чужой крови.
Всегда Шухов по подъему вставал, а сегодня не встал. Еще с вечера ему было не по себе, не то знобило, не то ломало. И ночью не угрелся. Сквозь сон чудилось - то вроде совсем заболел, то отходил маленько. Все не хотелось, чтобы утро.
Солженицын использовал этот однодневный интервал, чтобы изобразить обобщенную коррупцию, которая царила в лагере, а также социальное расслоение, которое началось прямо с обычного приема домашнего пакета. Для тех, кто не имел этой привилегии, подавляющее большинство оставалось искусством манипуляции, которое Иван Денисович очень эффективно практикует. И на этом этапе баланс должен быть сохранен, вы должны быть слишком смехотворными, но не слишком застенчивыми.
Живя с опытом ГУЛАГа, Соленицын также предлагает замечательные подробности ужасной жизни задержанных, подробности, которые не появляются в большой истории. Даже задержанный никогда не видит часа. И не то, что он должен. Ему только интересно знать, когда он проснулся! До исчезновения. «Снаружи, они были минус 27, в его теле, опухшем от того, сколько полюсов на них набилось - все, что нужно было одеть, - задержанные были заняты». Кроме того, Солженицын вносит в свою книгу народную мудрость России, которая дает подлинность, потому что, давайте не будем забывать, что текст дает мысли и перспективы простого советского крестьянина, а не бывшего капитана артиллерии, профессора математики. «Тот, кто тянет тяжело, когда дело доходит до работы, становится чем-то вроде босса среди других» или «Когда вы знаете, как сделать хотя бы две вещи своими руками, вы можете узнать еще десять».
Но утро пришло своим чередом.
Да и где тут угреешься - на окне наледи наметано, и на стенах вдоль стыка с потолком по всему бараку - здоровый барак! - паутинка белая. Иней.
Шухов не вставал. Он лежал на верху вагонки, с головой накрывшись одеялом и бушлатом, а в телогрейку, в один подвернутый рукав, сунув обе ступни вместе. Он не видел, но по звукам все понимал, что делалось в бараке и в их бригадном углу. Вот, тяжело ступая по коридору, дневальные понесли одну из восьмиведерных параш. Считается, инвалид, легкая работа, а ну-ка, поди вынеси, не пролья! Вот в 75-й бригаде хлопнули об пол связку валенок из сушилки. А вот - и в нашей (и наша была сегодня очередь валенки сушить). Бригадир и помбригадир обуваются молча, а вагонка их скрипит. Помбригадир сейчас в хлеборезку пойдет, а бригадир - в штабной барак, к нарядчикам.
Да не просто к нарядчикам, как каждый день ходит, - Шухов вспомнил: сегодня судьба решается - хотят их 104-ю бригаду фугануть со строительства мастерских на новый объект «Соцбытгородок». А Соцбытгородок тот - поле голое, в увалах снежных, и прежде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать - чтоб не убежать. А потом строить.
Там, верное дело, месяц погреться негде будет - ни конурки. И костра не разведешь - чем топить? Вкалывай на совесть - одно спасение.
Бригадир озабочен, уладить идет. Какую-нибудь другую бригаду, нерасторопную, заместо себя туда толкануть. Конечно, с пустыми руками не договоришься. Полкило сала старшему нарядчику понести. А то и килограмм.
Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти косануть, от работы на денек освободиться? Ну прямо все тело разнимает.
И еще - кто из надзирателей сегодня дежурит?
Дежурит - вспомнил: Полтора Ивана, худой да долгий сержант черноокий. Первый раз глянешь - прямо страшно, а узнали его - из всех дежурняков покладистей: ни в карцер не сажает, ни к начальнику режима не таскает. Так что полежать можно, аж пока в столовую девятый барак.
Вагонка затряслась и закачалась. Вставали сразу двое: наверху - сосед Шухова баптист Алешка, а внизу - Буйновский, капитан второго ранга бывший, кавторанг.
Старики дневальные, вынеся обе параши, забранились, кому идти за кипятком. Бранились привязчиво, как бабы. Электросварщик из 20-й бригады рявкнул:
Эй, фитили! - и запустил в них валенком. - Помирю!
Валенок глухо стукнулся об столб. Замолчали.
В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир:
Василь Федорыч! В продстоле передернули, гады: было девятисоток четыре, а стало три только. Кому ж недодать?
Он тихо это сказал, но уж, конечно, вся та бригада слышала и затаилась: от кого-то вечером кусочек отрежут.
А Шухов лежал и лежал на спрессовавшихся опилках своего матрасика. Хотя бы уж одна сторона брала - или забило бы в ознобе, или ломота прошла. А то ни то ни сё.
Пока баптист шептал молитвы, с ветерка вернулся Буйновский и объявил никому, но как бы злорадно:
Ну, держись, краснофлотцы! Тридцать градусов верных!
И Шухов решился - идти в санчасть.
И тут же чья-то имеющая власть рука сдернула с него телогрейку и одеяло. Шухов скинул бушлат с лица, приподнялся. Под ним, равняясь головой с верхней нарой вагонки, стоял худой Татарин.
Значит, дежурил не в очередь он и прокрался тихо.
Ще - восемьсот пятьдесят четыре! - прочел Татарин с белой латки на спине черного бушлата. - Трое суток кондея с выводом!
И едва только раздался его особый сдавленный голос, как во всем полутемном бараке, где лампочка горела не каждая, где на полусотне клопяных вагонок спало двести человек, сразу заворочались и стали поспешно одеваться все, кто еще не встал.
За что, гражданин начальник? - придавая своему голосу больше жалости, чем испытывал, спросил Шухов.
С выводом на работу - это еще полкарцера, и горячее дадут, и задумываться некогда. Полный карцер - это когда без вывода.
По подъему не встал? Пошли в комендатуру, - пояснил Татарин лениво, потому что и ему, и Шухову, и всем было понятно, за что кондей.
На безволосом мятом лице Татарина ничего не выражалось. Он обернулся, ища второго кого бы, но все уже, кто в полутьме, кто под лампочкой, на первом этаже вагонок и на втором, проталкивали ноги в черные ватные брюки с номерами на левом колене или, уже одетые, запахивались и спешили к выходу - переждать Татарина на дворе.
Если б Шухову дали карцер за что другое, где б он заслужил - не так бы было обидно. То и обидно было, что всегда он вставал из первых. Но отпроситься у Татарина было нельзя, он знал. И, продолжая отпрашиваться просто для порядка, Шухов, как был в ватных брюках, не снятых на ночь (повыше левого колена их тоже был пришит затасканный, погрязневший лоскут, и на нем выведен черной, уже поблекшей краской номер Щ-854), надел телогрейку (на ней таких номера было два - на груди один и один на спине), выбрал свои валенки из кучи на полу, шапку надел (с таким же лоскутом и номером спереди) и вышел вслед за Татарином.
Вся 104-я бригада видела, как уводили Шухова, но никто слова не сказал: ни к чему, да и что скажешь? Бригадир бы мог маленько вступиться, да уж его не было. И Шухов тоже никому ни слова не сказал, Татарина не стал дразнить. Приберегут завтрак, догадаются.
Так и вышли вдвоем.
Мороз был со мглой, прихватывающей дыхание. Два больших прожектора били по зоне наперекрест с дальних угловых вышек. Светили фонари зоны и внутренние фонари. Так много их было натыкано, что они совсем засветляли звезды.
Скрипя валенками по снегу, быстро пробегали зэки по своим делам - кто в уборную, кто в каптерку, иной - на склад посылок, тот крупу сдавать на индивидуальную кухню. У всех у них голова ушла в плечи, бушлаты запахнуты, и всем им холодно не так от мороза, как от думки, что и день целый на этом морозе пробыть.
А Татарин в своей старой шинели с замусленными голубыми петлицами шел ровно, и мороз как будто совсем его не брал.
Они прошли мимо высокого дощаного заплота вкруг БУРа <БУР - барак усиленного режима> - каменной внутрилагерной тюрьмы; мимо колючки, охранявшей лагерную пекарню от заключенных; мимо угла штабного барака, где, толстой проволокою подхваченный, висел на столбе обындевевший рельс; мимо другого столба, где в затишке, чтоб не показывал слишком низко, весь обметанный инеем, висел термометр. Шухов с надеждой покосился на его молочно-белую трубочку: если б он показал сорок один, не должны бы выгонять на работу. Только никак сегодня не натягивало на сорок.
Вошли в штабной барак и сразу же - в надзирательскую. Там разъяснилось, как Шухов уже смекнул и по дороге: никакого карцера ему не было, а просто пол в надзирательской не мыт. Теперь Татарин объявил, что прощает Шухова, и велел ему вымыть пол.
Мыть пол в надзирательской было дело специального зэка, которого не выводили за зону, - дневального по штабному бараку прямое дело. Но, давно в штабном бараке обжившись, он доступ имел в кабинеты майора, и начальника режима, и кума, услуживал им, порой слышал такое, чего не знали и надзиратели, и с некоторых пор посчитал, что мыть полы для простых надзирателей ему приходится как бы низко. Те позвали его раз, другой, поняли, в чем дело, и стали дергать на полы из работяг.
В надзирательской яро топилась печь. Раздевшись до грязных своих гимнастерок, двое надзирателей играли в шашки, а третий, как был, в перепоясанном тулупе и валенках, спал на узкой лавке. В углу стояло ведро с тряпкой.
